сонное марево алым под веками. цвет пожирает всю сущ, заволакивает в тягучее естество. как болезнь, бред с градусником на 40. превышать лимиты — основополагающая кошмара. минуты за часы. всхлипы за крики. смерть за жизнь. и всё равно повсюду этот блядский

красный.

раздирать плоть, чтобы вновь набрать воздух полной грудью. а ведь осталось что-то там, в лёгких или сердце, хуй их поймёшь. он же не доктор. раздирая густую сущность сна, он лишь замешивает коктейли. продолжает где-то саднить, в неопределённом. то ли из-за отсутствия признаков существования, то ли знаний анатомии. становится не так важно, когда среди привычных ароматов питейного заведения он чувствует её запах. как пелена перед глазами

красная.

быстрее. быстрее. обогнать явь. так, будто стремится урвать последние крохи сна. будильник уже поднимает тревогу, но ему важно лишь тело. её тело. останься, живи, умри. так, чтобы оказаться в одной точки несбывшейся реальности. так, чтобы привести в движение покрытый песками план. если блядский морфей существует, то он точно задолжал одной псине. картой и налом не катит. придётся её пением. спасать мир грёз теперь моветон. но он видит только свою цель. вся она сочится

красным.

ей везёт. так бывает, когда тебя любят. когда ты богат. деньги, энергия, время. ресурсы в наличии, вот только не у него. только всё равно идёт медленно, будто крадущийся хищник. псина сутулая — так скажут с усмешкой. никакого самоуважения, но всё же есть кое-что другое. ценное. возможность наебать вселенную. поэтому он затихает, сливается с оболочкой тревожной дрёмы. она не увидит его. только

красный.

касается не рукой, а чем-то тяжёлым. неопознанная субстанция, аморфное продолжение сна. будто свинцом под веки. он сам себе песочный человек. пиздит, как дышит, поэтому дарит ей последние мгновения перед пробуждением. будет больно.

— не бойся, пташка, — прокурено и совсем не обнадеживающе. так говорят те, кто ждут в тенях домов. собственно, единственная правда в этой фикции. — ну что, спеть мне сможешь?

она станет венцом их плана. великой мученицей, коронованной терном. ему осталось немного: постараться, помочь, пожить. а потом? потом он навсегда сольётся с

красным.

Ян:

«Ян возвращается в общий зал, вдоволь надышавшись прохладным ночным воздухом. На душе становится немного полегче от короткого разговора с Индро — в конце концов, слова про плохой день действительно были его собственными, но произносить их разительно отличалось от того, чтобы слышать от кого-то другого. Так что, извинившись перед пани и бросив короткий взгляд на Индро, что уже во всю беседовал с Бартошем, Ян удалился обратно в свои покои.

Позвав служанку, чтобы помогла ему подготовиться ко сну, Птачек — умытый и переодетый — залез в свою постель и уставился в потолок. Чутье подсказывало, что его отсутствия особо никто не заметит, кроме, возможно, Гануша, но и тот был сейчас слишком занят выяснениями обстоятельств своей будущей жизни. Все шло к тому, что после свадьбы вот так легко распоряжаться чужим имуществом он уже не сможет, и стоило вовремя подсуетиться, чтобы выжать из ситуации максимум пользы. Так что впервые за долгое время Ян оказался полностью предоставлен себе и своим мыслям. И, Боже, как же они ему не нравились!

Пару последних недель все его мысли были заняты только Индро — Птачек уже настолько привык к его вечному зримому и не очень присутствию, что теперь казалось чем-то совершенно странным лежать в своей постели в одиночестве. И в плотной тишине его покоев думалось отнюдь не о его теплый и страстных объятиях.

Впервые в жизни он так явственно ощущал себя калачом на прилавке, который все очень придирчиво разглядывали в поисках неудачно попавшей на румяный бок пылинки. Которая, несомненно, привела бы к тому, что порченный товар стоит поскорее заменить. И, выросший в атмосфере всеобщего благоговения, Ян никак не мог ожидать, что избавиться захотят именно от него.

Подумать только, а ведь раньше он на полном серьезе думал, как бы провернуть то же самое с Житкой…

Ворочаясь с боку на бок и с одной мрачной мысли на другую, Ян постепенно проваливался в сон. И, стоило окончательно потерять тонкую ниточку внутреннего диалога, как по соседству хлопнула дверь. Вскочив, будто на войну, Ян на пару секунд прислушался. Да, судя по нечеткому шагу и кряхтению, вернулся Индро.

Пока Ян выпутывался из своих покрывал, за стенкой что-то громыхнуло. Очень некстати, между прочим, ведь на шум могли сбежаться слуги. И все же Птачек не стал отсиживаться под дверью и слушать, кто и зачем мог там проходить. Пан он, в конце концов, или нет, чтобы бояться собственных подданных?

Пройдя в комнату Индро, Ян замечает тело, которое когда-то было его рыцарем. Вздернув бровь, он подходит ближе и, замечая совершенно пьяное лицо друга, не может сдержать смешка. Да, он и сам был грешен, но со стороны глядеть на пьянчуг, оставаясь совершенно трезвым, было очень даже забавно...»

Индро:

«Последний раз также сильно Индро напивался только с Богутой. В общем-то, и в первый тоже — тогда ему нужно было вызнать у упертого священника тайну исповеди Хромого Любоша.
Пьянка с Бартошем, конечно, и близко не была похожа на тот кошмар, что они творили с Богутой — как минимум обошлось без женщин и, как следует, без интима, — но отвратительные ощущения при пробуждении были такими же.
— Курва... — одними губами произносит Индро, проснувшись от страшной жажды. Он свешивается с кровати в поисках спасения, и, о чудо, рядом находит кувшин с водой. Хватая его обеими руками так, будто от этого зависела жизнь, Индро жадно впивается губами в край крынки и осушает её едва ли не целиком. Зачерпнув оставшуюся воду в ладонь, он умывает лицо — прямо не вставая с кровати.
— Пресвятая Дева Мария, я сейчас сдохну... — выдыхает он, вяло моргая и таращась в потолок. Что ж, он был в своей комнате — и это был неоценимый плюс. Обычно, если он с кем-то крепко выпивал, то мог проснуться в совершенно неожиданном для себя месте.

— Ян? — негромко зовет он, всё также таращась в потолок, — Ян, ради всего святого, скажи, что ты здесь. И я не зря вчера столько выпил, — едва ли не молится Индржих, но в ответ слышит только натужное жужжание мухи где-то под потолком.

Поуговаривав себя ещё какое-то время, Индро, наконец, садится на постели не без кряхтения. Сжав ладонью виски, он морщится, будто съел лимон.
— Ян?.. — надеясь на чудо вновь зовет Индро, но и в этот раз удача ему не улыбается. Тишина. Ну, либо пан превратился в муху.
Индро осматривается по сторонам, отмечая сваленный доспех и дурно пахнущие остатки содержимого желудка в ведре у двери.
— Твою мать, сегодня же ещё и турнир, — едва не плача кривится Индро, готовый провалиться сквозь землю, лишь бы избавиться от ужасной головной боли и свернувшегося в желудке ежа.
— Ладно, нужно добраться до сундука и найти отвар календулы... — говорит сам с собой рыцарь, — да... если бы я его сварил, он бы непременно там был. Ян! Ян, ну, пожалуйста, скажи, что ты просто крепко спишь, — ворчит Индро, вставая с кровати и с минуты ловя равновесие. — У Мусы точно должен быть один для меня, не оставит же он друга в беде... — продолжая бормотать, Индро по стеночке добирается до двери в покои пана и распахивает её.
Никого.
— Ушёл, не растолкав меня, — продолжает внутренний монолог вслух рыцарь. Где-то изнутри поднимается такая знакомая на вкус тревога. Лицо Индро меняется с жалобного на встревоженное. Отрывки прошедшей ночи врываются в его память, и тревога за пана вырастает с каждой секундой...»

ночь и день сливаются в одно, уродуются в кровавое месиво и не приносят ничего, кроме нескончаемой боли. время бодрствования путается со сном и наоборот. затаившиеся где-то глубоко внутри кошмарные создания выбираются наружу — снуют, набрасываются, вгрызаются в плоть, обгладывают до кости.

просыпается — хотя ему казалось, что он не спал — и отчетливо ощущает, как конечности ноют.

перед его распахнутыми глазами все еще витают эти образы — уже блеклые, но все еще — омерзительные.

глубокий вдох. медленный выдох. пытается прийти в себя и вернуть осознание реальности.

но реальность проступает нехотя — медленно, по кусочкам, почти надрывно.

десять минут, необходимые для возвращения восприятия [ и то — с помехами ], длятся почти вечность.

мир все еще — за толстым, непрозрачным стеклом, за пеленой визуального снега, с выкрученным на максимум шумом и сниженной контрастностью.

и это — лучшее, что он может получить.

уснуть повторно не получится — он в этом уверен, — и оттого думает, что можно отправиться в какой-нибудь бар и напиться до беспамятства. сорваться и отдаться порыву, перестать думать о чем-либо и утопить свои тревоги в темных ромовых водах.

но раздается звонок.

внутри — слепая, крохотная надежда на то, что это отто, — но он быстро давит ее, не желая разочаровываться раньше времени.

рука неуверенно тянется к телефону, лежащему на прикроватном столике.

он поднимает трубку.

( голос на другом конце провода — натужный, зажатый, бесчувственный — озвучивает то, что адриан не хотел бы слышать [ никогда ]. голос на другом конце провода вкрадчиво повторяет сказанное. )

боль сдавливает легкие.

мир коллапсирует.

//

дорога до больницы почти не запоминается.

автомобиль поглощает дорожную разметку со скоростью 50 километров в час — и как бы адриан ни молил ехать быстрее, водитель не соглашался.

натужный голос, который он слышал ранее, все еще безостановочно звучит в его мыслях, повторяя одно и то же.

отвлечься. ему просто нужно отвлечься. пытается сфокусировать взгляд на сжигаемом в неоновых огнях городе, на проносящихся мимо редких прохожих, на чем-то, что поможет не думать о недавнем телефонном звонке.

к тому моменту, как ему почти удается немного заглушить навязчивые мысли, машина останавливается перед клиникой.

все попытки прийти в себя превращаются в пепел — тело сковывается беспокойством, сжимается под ее давлением.

и все равно адриан выходит из автомобиля, проходит внутрь и позволяет работнику медучреждения довести себя до палаты.

когда дверь открывается, реальность проступает — алыми всполохами на белых простынях, белоснежностью бинтов и запахом смеси спирта и лекарств.

на мгновение — он забывает, что это такое — дышать.
на мгновение — он теряется в потоке чувств — и страха, и тревоги, и радости, [ и нежности? ] — и это слишком для него.
но это — лишь мгновение.

— старший брат... — срывается с языка почти неосознанно.

его распахнутые глаза неотрывно следят за отто — изучают, чтобы понять, насколько серьезны полученные травмы. и вроде бы — не все так плохо, отто _почти_ цел и сможет восстановиться.

— ты... в порядке? в плане — ничего серьезного, ведь так? — голос почти дрожит и искажается болью, истекая кровью.

он и сам не узнает свой собственный голос — точно так же, как и свое волнение, свою тревогу, свое беспокойство. нечто далекое и непривычное, но все же почему-то — его.

неуемная нежность, растекающаяся в то же время по венам, кажется почти предательством — и все равно задавить ее он не в силах.

рука невольно касается ладони отто — и под его пальцами ощущается биение чужой жизни, мягкость чужой кожи. адриан не отдергивает ее даже тогда, когда осознает, что не должен этого делать.

я хочу, чтобы ты горел, в огненной буре;
и когда ты увидишь смерть, её не испугался
[indent]
вера так давно не оставалась одна, а уж не выбиралась куда-то дальше оранжереи и своего клочка владений, кишащих приближенной паствой, и вовсе. сегодня она сливается с окружающей толпой, не вестница, не сирена, не его приближённая, серая масса, человек, силясь стать невидимкой, ведь грезила больше никогда и ни для кого ею не быть.

здесь нет джейка, чтобы её защитить, а за дверью не стоит парочка ангелов с лопатами наперевес, но вера – никогда не будет беззащитной. верование в собственную неприкосновенность однажды сыграет злую шутку. но у неё с собой сила слова иосифа, у неё с собой целый [её] мир, спрятанный в кармане.

опираясь на стойку, залпом опустошает бокал мартини, который ей нельзя, иосиф бы не одобрил, но сегодня вера, нет, именно рэйчел, на него злится и всё делает наперекор. она уже не оправдала надежд: оступилась это так просто, если ты/каждый не идеален и теперь ловит тишину, разбегающуюся меж пальцев идеями на исправление. на искупление вины. потом; когда спадёт вуаль жгучей обиды. когда утихомирится собственное задетое эго. пожалеет о содеянном тоже – потом.

вера – это ведь вечные сомнения, которые надобно прятать за вуалью лжи. за чужой силой.

колокольчик на двери звякает новым гостем.
когда он появился в их округе, полном надежды, вера приметила его сразу, себе в его раскосых глазах знакомые трагедии и удары судьбы.

смотрит на мальчишку пристально, с любопытством. странно меж тем называть про себя мальчишкой того, кто наверняка старше тебя самой и ближе к братьям, но он едва ли станет старше в её глазах, пока не узреет всю суть, всю истину. забавный безбожник. и вера, когда тот подходит ближе, не клеймит его привычным 'авелем' [эта дверь захлопывается сразу, стоит ей попытаться открыть, е г о], смеясь в лицо над тем, что её не узнают, иначе сразу бы приставили к горлу нож, раскричавшись гневно, внезапно.

сыграем? по моим правилам. глупышка, нет, не противься, они в с е г д а будут моими.

сегодня на сцене лучшая из драматических актрис / театральное ложе рассчитано лишь на одного зрителя. кусает внутреннюю сторону щеки, чтобы глаза налились слезами, искусно натягивает маску тоски и складывает ладони лодочкой, прячась от мира, но выставляя напоказ – пожалей меня. ты что, не видишь, мне нужна твоя помощь.

давай, выжми из своего синдрома спасателя всё. лишь одна буква разделяет его от спасителя-отца.

фиалковые ссадины на моей коже – смотри, на каждую;
возможно, их оставил ты, силой продираясь сквозь туман дурмана. забудь. помни.
возможно, кто-то другой.
возможно, это акт любви.

она всхлипывает, наигранно громко.

вера давно уже и сама живёт в своих выдуманных мирах; там – куда меньше боли, чем в действительности, там, куда меньше боли, чем она способна вынести.

хочешь так же?

такие воины нужны 'вратам эдема', такие воины нужны господу.

все люди – сломлены. так или иначе их влечет в монтану, к ним, как магнит, - сила притяжения всех неприкаянных душ. это отец.

ты же не хочешь сгореть дотла? вместе со всеми невеждами этого прекрасного мира?
ты же не такой. и достоин лучшего.

– сколько горя способен вынести человек на своей шкуре?

ни для кого, ни для всех, для него одного повисает вопрос в воздухе.

я знаю, где могут помочь.
врата эдема открыты для тебя.

вера не может его ни в чём винить. его отрицание полно непонимания, незнания. он просто ещё одна заблудшая овечка, отбившаяся от стада. звон бубенцов not a jingle bells приведёт мальчика к ограде фермерских угодий? или заставит зависнуть на краю пропасти?
иаков поступил бы с ним иначе.
иоанн поступил бы с ним иначе. но он тоже любит свои игрушки.

вера невзначай теребит в руках листовку проекта. их. её. словно бы не решается набрать заветный номер. словно бы оно ей нужно.
ещё свежи воспоминания, как она помогала рисовать одни из первых здесь, засохшими красками, споря с джоном насчёт корректности слогана.

вера смотрит в тёмные глаза, не отрываясь, так, как способны лишь самые родные, те, кто знает о тебе больше чужаков. заказывает бокал не себе – затягивая силки – словно говоря, мы все здесь друзья:

– присоединяйся.
к нам, - мелким шрифтом.

Каждый из присутствующих говорил спокойно. Даже сдержанно, тщательно отмеряя яд в граммах, а сарказм в процентах. Никто не кричал и, тем более, не обвинял. Спор шел вежливо, оскорбления маскировались под мнения, а правда под риторикой, способной пройти любую юридическую экспертизу.

— Ситуация с Лемносом должна быть рассмотрена как инцидент, не отражающий политики компании.
— Мы не можем осуждать всю структуру ЛюмКерамикс из-за частной инициативы одного из ее руководителей.
— Конечно не можем. Ведь этот руководитель совершенно случайно имел доступ ко всем логистическим узлам, ресурсам и охранным протоколам. И никем не контролировался. Как это бывает в абсолютно здоровых системах.
— Мы не можем основывать выводы на эмоциях.
— Кончено, будем строить их на количестве трупов, так гораздо надежнее.

Заседание совета шло в привычном темпе последних недель. Все знали о чем говорят. И все делали вид, что не говорят ни о чем.

— Мы должны понимать, что господин Блэквуд действовал в интересах компании, — произнес один из голосов, холодный и округлый, как стальной шар.
— Конечно, — тут же отозвался другой, — сдав своего руководителя он, безусловно, укрепил корпоративную этику.
— Он помог остановить деятельность Ликующих.
— Вовремя понял, в чью сторону дует ветер.
— Это был риск.
— Это был расчет. Причем очень точный.

Исюань сделала глоток чая и перевела взгляд на Дэмиана. Он выглядел собранным. Лицо спокойное, взгляд безукоризненно вежливый. Он не участвовал в споре, скорее всего потому что не хотел обращать на себя ненужного внимания. Он сделал правильный ход в нужный момент и теперь ему оставалось только удержаться на плаву, пока вокруг делили спасательные круги.

Она смотрела на него всего миг, не дольше одного вдоха. Затем снова занялась подсчетом чаинок, плавающих в ее чае.
Шифу присутствовала фактически отсутствуя. Это был ее визит вежливости, дань уважения мэру, который, по какой-то одному ему ведомой причине, желал, чтобы она тоже принимала участие в обсуждении. И поэтому она смиренно сидела, сдерживая желание встать и просто уйти, как делала всегда, когда ее ученики начинали искать в спорах не истину, а победу.

Рядом кто-то заговорил про "недостаточную осведомленность отдела внутренней безопасности", а кто-то о "временном провале в системе контроля за распределением ресурсов". В зале запахло умной, аккуратно завуалированной глупостью. Ей подумалось, что если бы Ликующие сейчас сидели среди них, то им, вероятно, не оставалось бы ничего кроме как вежливо извиниться и предложить помощь в составлении протокола.

Вздохнув, она поставила чашку на стол. Тихо, чтобы стуком не перебить чье-то важное заявление о соблюдении отчетности.

— Кажется, — голос она повышать не стала, но момент выбрала идеально, в паузу, когда оппоненты сделали передышку перед следующего раундом взаимных обвинений, — господин Блэквуд упоминал что-то об экскурсии на завод ЛюмКерамикс?

Тишина так резко опустилась на зал, что едва не создала вакуум. Исюань почти физически ощутила как все взгляды в зале обратились к ней. Каждый надеялся, что она пошутила.
Она не шутила.

— Думаю, было бы разумно воспользоваться этим предложением, — продолжила она, не обращая внимания на вызванную реакцию. —  Завод ведь уже очищен, насколько я могу судить? Мне кажется, что инспекция помогла бы развеять последние сомнения.

Кто-то кашлянул. Кто-то опустил глаза в бумаги, в которых внезапно срочно понадобилось что-то найти. Один из членов совета потянулся к стакану с водой.

— Я могу сопровождать делегацию, — добавила она, не изменяя своему ровному и будничному тону. — И возьму с собой несколько учеников. Это будет полезный опыт.

ее мир сужается до человека напротив; чужих плавных движений, прикосновений почти на грани приличия, что заставляют щурить глаза, гадая, что же он задумал, — сбивать дыхание, да разгонять собственное сердце, что отбивает ритм пойманной в клетку птички. наклона головы, когда она слышит тихое — у нас было слишком много дел — поджимая губы в тонкую линию, чтобы протянуть обезличенное — хмм, когда на деле хочется бросить лишь, ну каков лжец; оставляя девушку совершенно не убежденной в одной лишь занятости каждого из них, даже если она отдает гудением в собственных костях/чернеющими тенями, что давно уже залегли под чужими глазами — порой мерцелла ловит себя на мысли, что ей хочется провести пальцами по тонкой коже, тихо советуя стараться больше спать. потому что волнение оседает где-то в костях, остается на языке приторной вязкостью, что даже ей, любительнице сладкого, не приходится по вкусу.
складывает по слогам тихое — спасибо (почти беззвучно, словно кому-то в этом зале, действительно есть дело до того, о чем говорит пара танцующих), на заслуженную похвалу и вплетается пальцами в чужую обхватившую ладонь. как-то слишком остро ощущая, что именно этих слов от принимающей семьи было не достаточно; их попросту не было, несмотря на положительный отклик нескольких высокопоставленных семей центра/теплые объятия матери, что замешаны на гордом — ты отлично постаралась. никто ведь и не сомневался. отсутствие признания ее заслуг (даже если техника литья для нее все еще является чем-то за гранью простого понимания) — неприятно саднит как содранная в кровь ладошка, от неуклюжего падения в детстве. мерцелла смотрит айену в глаза и ловит себя на мысли, что ей совершенно точно не хочется быть лишь красивым образом рядом с наследником, где совершенно не обязательно вникать в дела, попросту быть частью дома.
мерцелла чувствует как напрягается рука айена за мгновение — тихо сходит на нет музыка, а самой девушке хочется резко обернуться, пока тихий шепот на ухо не оповещает о незапланированном (неприятно осознавать, что все же тебя не предупредили) — отец собирается объявить о помолвке. в мыслях почему-то до омерзения пусто. блядство.
это кажется до отвратительного чужеродным, мерзким, лицемерным — точно таким же, коим было всю ее сознательную жизнь (с той лишь разницей, что теперь она больше обращает на это внимание), несмотря на ласковое касание к тонким пальцам, что чужим дыханием колет кончики; камнем чернеющим отяжеляет кисть, совершенно не утонченно — матушка бы сказала вульгарно, безвкусно, — на удивление, самой мерцелле даже нравится.
не нравится только приклонивший колено айен атрау, что согласно традициям центра отыгрывает возложенную на его плечи роль, — ему чертовски не идет такая покорность; до саднящего на кончике языка, что не посмеет произнести на глазах у секторальной знати, поднимись. будто бы не она несколько ночей назад грезила, чтобы вернуться в привычный мир центральных домов (мысль посеянная неосторожным предложением отца о назначении главой дома всегда находится на краю сознания), витиеватых разговоров ни о чем, а не терпеть постоянные упреки и одергивания — хочешь чего-то — проси в открытую (будь осторожнее в выражениях, мерцелла). знала то, что раз дому атрау присудили звание инвесторского, им скрепя сердце придется вплетать жеманные традици изнеженного центра в свой суровый быт; что не всего можно добиться желаемого пробивной прямолинейностью, оттого сладко улыбалась, совершенно так же, как чета истри, стоило им ступить в двадцать второй сектор — лицемерно. осознавая одну простую закономерность, этот дом, эти люди, конкретно этот мужчина, что надевал кольцо на ее палец были омерзительно идеальны в грубой манерности. абсурдно. мерцелла истри могла бы  представить на коленях кого угодно (только не его), еще совсем недавно она была уверена, что этим кем-то будет мейо ланмей, чей льдистый взгляд  — морозит кожу, она распознает из тысячи присутствующих, в самой большой толпе, даже не оглядываясь; потому что стоит только оторвать взор от дымчато серых глаз — слухи расползутся как лесной пожар, что охватит окрестности, — уж об этом она помнит (вроде давно переросла это неуемное подростковое желание сделать что-то вопреки статусу). гроссмейстерский дом истри слишком печется о собственной репутации, — в ее прошлом до безобразия много сомнительных моментов, которые все до единого, отвратительно, связаны с прим-доминусом ланмеем.
мейо ланмей — имя отдается затаенной болью предательства, несмотря на спешное, оброненное еще на космодроме, словно, еще мгновение, и его вышвырнут с планеты, где он сам не рад находиться, под благозвучным предлогом — нарушение миграционной политики секторов; такое полное невысказанной обиды — это отец разорвал помолвку. разве я когда-то тебя обманывал? никогда, но сути это  совершенно не меняет. ты должно быть помнишь, в четвертом секторе шла война; когда первое, что мерцелла слышит в новом статусе невесты дома двадцать второго сектора — угроза —  совершенно бесхитростная, отдающая отчаянным желанием обладать, — это разрушит твою репутацию, а возможно и мою — мерцелле хочется скривить губы в отвращении, где последнее лишь только возможно. в нелепом порыве — одно мое слово и гроссмейстера ждет трибунал — попыткой тягаться силами с домом чей основной доход — торговля оружием, быт — кровавая жестокая бойня; подробности торжеств все еще отдают звоном в собственных ушах, насмешливым, за столом, от лайса — я же совсем немного надкусил. неженка.
ей нужно лишь мгновение.
то самое для принятия решения, а, возможно, именно его, по итогу, катастрофически не хватает, чтобы задуматься о причинах, истиных и ложных, в которых она поступает именно так (не размениваясь на мораль, она тут везде темно серая, — встречая льдистый взгляд, что напряженно следит за каждым ее действием, словно ожидает, до последнего, что мерцелла подаст ему знак. отбросит ранее озвученное — не лезь), без того усложняя ситуацию в которой замешаны чувства, не всегда положительные, а в некоторых и вовсе мерцелла не готова себе признаться; когда айен поднимается под рукоплескание секторов, затихшее  громогласное оповещение габбаса атрау, что оставляет после себя кисловатый привкус недоумения, —  могли бы предупредить; собственный взгляд щурится на довольного отца, мерцелла же дергает своего жениха (теперь уже официально, словно такие условности, как объявление во всеуслышанье, могли волновать атрау) за кончики пальцев, скользит пальцами по теплой коже ладони, обхватывая чужое предплечье — обращает на себя внимание. обрывает себе (ему) любую возможность отступить. не сегодня, в этот момент, кажется, уже — никогда.
она целует его поспешно, неосторожно (словно все еще боится передумать — сомневается),  впивается пальцами в чужое предплечье обтянутое темной кожей, тянет на себя, пытаясь удержаться на месте, — предательски слабеют ноги/ до отвратительного прекрасный рост самого айена не дают найти должную точку опоры; пробует на вкус новые ощущения (ранее  совершенно запретные, где в договорном браке не обязательно должны быть чувства более яркие чем взаимоуважение — это отдает под ребрами разочарованием), — чувствует как под кожей разбегаются мирриады мелких зарядов тока, —  каждый блядский раз стоит им сопрокоснуться, на самом деле. мерцелла думает, что сейчас это ощущается острее; носом втягивает густеющий вокруг них воздух, что патокой разливается между — заглушает гул толпы, что перерастает из гиперболизированной лицемерной радости в повторяющиеся шепотки — отвратительный нарастающий звук; что обязательно вызовет плохо скрываемую улыбку на уголках ее губ, не сейчас, чуть позже.
чуть позже — она обещает себе подумать, что натворила показным проявлением чувств (совершенного бесчувствия), где подобное давно считается моветоном, среди центральных секторов; увидеть как лицо матери выражает крайнюю степень растерянности (отец басисто смеется, стоя подле атрау-шаара, сверкая светлыми глазами и выглядя так, словно эти двое, каким-то неведомым из образов провернули сделку тысячелетия; как сестра вскидывает бровь осушает оставшуюся треть бокала (явно не второго по счету, чтобы творившееся вокруг начало казаться ей забавным); как не сводит с нее глаз мейо ланмей, что побелевших костяшек сжимая кулаки в карманах, пряча за маской скучного равнодушия любые проявления чувств (мерцелле нужно лишь пару мгновений, чтобы разворошить и выпотрошить все его внутреннее). но это все будет потом, сейчас бы ей взять себя в руки — заземляясь свободной ладонью на чужом плече — три. два. раз.

по запросу